Неточные совпадения
На краю болота и
дороги мальчишки и мужики, стерегшие ночное,
лежали и пред зарей все спали под кафтанами.
Наклоняюсь — месяц уж светил прямо
на дорогу — и что же? предо мною
лежала свинья, разрубленная пополам шашкой…
На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам,
лежа на полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали.
По
дороге на верх я забежал
на террасу. У дверей
на солнышке, зажмурившись,
лежала любимая борзая собака отца — Милка.
— Эх, оставил неприбранным такое
дорогое убранство! — сказал уманский куренной Бородатый, отъехавши от своих к месту, где
лежал убитый Кукубенком шляхтич. — Я семерых убил шляхтичей своею рукою, а такого убранства еще не видел ни
на ком.
Это случалось не часто, хотя Лисс
лежал всего в четырех верстах от Каперны, но
дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить
на таком близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь в виду.
Лежат они поперек
дороги и проход загораживают; их ругают со всех сторон, а они, «как малые ребята» (буквальное выражение свидетелей),
лежат друг
на друге, визжат, дерутся и хохочут, оба хохочут взапуски, с самыми смешными рожами, и один другого догонять, точно дети,
на улицу выбежали.
Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль
лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той
дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть… Петр уныло взглянул
на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и
лежат на пароходных пристанях,
на станциях железных
дорог, сидят
на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался
на Всероссийской выставке, тех не было видно.
Роща редела, отступая от
дороги в поле, спускаясь в овраг; вдали,
на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо
лежит в бричке
на его чемодане.
Обе занимались делом:
на столе и
на коленях у них
лежало дорогое выездное платье Анны Андреевны, но старое, то есть три раза надеванное и которое она желала как-нибудь переделать.
Они все сидели наверху, в моем «гробе». В гостиной же нашей, внизу,
лежал на столе Макар Иванович, а над ним какой-то старик мерно читал Псалтирь. Я теперь ничего уже не буду описывать из не прямо касающегося к делу, но замечу лишь, что гроб, который уже успели сделать, стоявший тут же в комнате, был не простой, хотя и черный, но обитый бархатом, а покров
на покойнике был из
дорогих — пышность не по старцу и не по убеждениям его; но таково было настоятельное желание мамы и Татьяны Павловны вкупе.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо
лежит на отлогости горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися по холмам улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками, полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны
дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа
на другие здешние горы.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не
на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно
на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь
дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка
лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых»
на помощь.
— Там это было действительно так, а у нас получается противоположный результат: наша политика относительно заводов вместо развития промышленности создала целое поколение государственных нищих, которые,
лежа на неисчислимых сокровищах, едва пропитывают себя милостыней. Результат получился как раз обратный: вместо развития горной промышленности мы загородили ей
дорогу чудовищной монополией.
А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там
на дороге сиротой
лежит у плетня и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с.
Дорогие там
лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду
на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма,
на котором
лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом. Я сходил большими шагами по
дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос мальчика. «Антропка! Антропка-а-а!..» — кричал он с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
На дворе была оттепель, рыхлый снег местами чернел, бесконечная белая поляна
лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все смотрел и все был там с нею, и
дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
Наступил март; солнышко заиграло; с гор полились ручьи;
дороги почернели. Сатир продолжал
лежать на печи, считал дни и надеялся.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося
на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла,
на могиле
лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и
дорога! Теперь живее пойдет дело».
— Вот я и домой пришел! — говорил он, садясь
на лавку у дверей и не обращая никакого внимания
на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана,
дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне.
На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он
лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Возле коровы
лежал гуляка парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка, с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою
лежал цыган;
на возу с рыбой — чумак;
на самой
дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и рукавицами… ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам.
Оказалось, что
на дороге, раскинувшись поперек в самой беспечной позе,
лежал один из новых «свободных граждан».
Мы миновали православное кладбище, поднявшись
на то самое возвышение
дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами
лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Детство часто беспечно проходит мимо самых тяжелых драм, но это не значит, что оно не схватывает их чутким полусознанием. Я чувствовал, что в душе моего приятеля есть что-то, что он хранит про себя… Все время
дорогой он молчал, и
на лбу его
лежала легкая складка, как тогда, когда он спрашивал о порке.
Дорогие там
лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду
на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
На Сахалине я застал разговор о новом проектированном округе; говорили о нем, как о земле Ханаанской, потому что
на плане через весь этот округ вдоль реки Пороная
лежала дорога на юг; и предполагалось, что в новый округ будут переведены каторжники, живущие теперь в Дуэ и в Воеводской тюрьме, что после переселения останется одно только воспоминание об этих ужасных местах, что угольные копи отойдут от общества «Сахалин», которое давно уже нарушило контракт, и добыча угля будет производиться уже не каторжными, а поселенцами
на артельных началах.
Перед нами
лежала длинная прямая просека, прорубленная для проектированной
дороги;
на ней не было буквально ни одного сажня, по которому можно было бы пройти, не балансируя и не спотыкаясь.
Помнится, по
дороге от старого рудника к новому мы
на минутку остановились около старика-кавказца, который
лежал на песке в глубоком обмороке; два земляка держали его за руки, беспомощно и растерянно поглядывая по сторонам.
Лежа с вытянутой шеей, он поднимает от времени до времени свою черноватую головку и, видя, что проезжий спокойно удаляется, возвращается опять
на дорогу и побежит по ней уже назад.
Картина переменилась: уже
на черной скатерти полей кое-где виднеются белые пятна и полосы снежных сувоев да
лежит гребнем, с темною навозною верхушкой, крепко уезженная зимняя
дорога.
Пришла зима. Выпал глубокий снег и покрыл
дороги, поля, деревни. Усадьба стояла вся белая,
на деревьях
лежали пушистые хлопья, точно сад опять распустился белыми листьями… В большом камине потрескивал огонь, каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега…
В самый день праздника по обе стороны «каплицы» народ вытянулся по
дороге несметною пестрою вереницей. Тому, кто посмотрел бы
на это зрелище с вершины одного из холмов, окружавших местечко, могло бы показаться, что это гигантский зверь растянулся по
дороге около часовни и
лежит тут неподвижно, по временам только пошевеливая матовою чешуей разных цветов. По обеим сторонам занятой народом
дороги в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за подаянием.
Потом он улегся
на голом полу,
Всё скоро уснуло в сторожке,
Я думала, думала…
лежа в углу
На мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё
дорогое —
Но где же Сергей?.. И подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил —
на росстани, где от
дороги в Фотьянку отделяется тропа
на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром
на брезгу.
Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по
дороге в Фотьянку, к росстани.
На половине
дороги обогнали телегу, в которой ехал старик Основа с двумя маленькими дочерями, а потом другую телегу, в которой
лежали и сидели брательники Гущины. Лошадью правила их сестра Аграфена, первая заводская красавица.
Уж
на третий день, совсем по другой
дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от
дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек
лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий
на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном,
на котором
лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в
дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Когда мы вошли (было около двух часов утра), то глазам нашим представилась следующая картина: Марья Потапьевна, в прелестнейшем дезабилье из какой-то неслыханно
дорогой материи,
лежала с ножками
на кушетке и играла кистями своего пеньюара; кругом
на стульях сидело четверо военных и один штатский.
Вот здесь,
на самом этом месте, стояла сплошная стена леса; теперь по обеим сторонам
дороги лежат необозримые пространства, покрытые пеньками.
Он торопливо, мелкими, путающимися шажками перебежал через мост и поднялся вверх по шоссе, не переставая звать собаку. Перед ним
лежало видное глазу
на полверсты, ровное, ярко-белое полотно
дороги, но
на нем — ни одной фигуры, ни одной тени.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то,
на сердце
лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу,
дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел
на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают,
на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где
лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта
дорога, а — не другая!
— Да помилуй, Иван Петрович, ведь тело-то в шалаше
на дороге лежит!
Говядина нынче
дорогая, хлеб пять копеек за фунт, а к живности, к рыбе и приступу нет… А
на плечах-то чин
лежит, и говорит этот чин: теперь тебе, вместо фунта, всего по два фунта съедать надлежит!
На столе было пусто. Все, что напоминало о прежних его занятиях, о службе, о журнальной работе,
лежало под столом, или
на шкафе, или под кроватью. «Один вид этой грязи, — говорил он, — пугает творческую думу, и она улетает, как соловей из рощи, при внезапном скрипе немазаных колес, раздавшемся с
дороги».
В поздний путь,
на дворе поздняя осень, туман
лежит над полями, мерзлый, старческий иней покрывает будущую
дорогу мою, а ветер завывает о близкой могиле…
— Право,
на почтовых! Ничего, всю
дорогу лежал благополучным манером; живой-то, бывало, часто ругался, а тут нишкнет, смирнехонек.
Елена понемногу приходила в себя. Открыв глаза, она увидела сперва зарево, потом стала различать лес и
дорогу, потом почувствовала, что
лежит на хребте коня и что держат ее сильные руки. Мало-помалу она начала вспоминать события этого дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.